5

Работать не хотелось. Но он монотонно тюкал киркой в дно траншеи — здесь должна была лечь труба. Экскаватор и лом, лом и экскаватор! “Производительные силы”... Тут что-то не так. Что-то напутал Витя со своей теорией...
     — Работаешь? — Прямо перед ним на краю траншеи — заляпанные глиной сапоги. (“Таллер! Чего ему еще? Гад!”)
     — Работаешь? Ну и дуррак! Кто же работает в последний день!
     Павел отложил кирку и взял лопату.
     — В прошлом году я тоже был, вроде тебя...
     — Что значит — вроде меня?
     — Так... Приехал с раскрытой варежкой. Но потом многое понял. А ты салага еще!
     — И что же ты “понял”? — Павел оперся на лопату, задрал голову вверх: Таллер возвышался над траншеей.
     — А то! Ты на коллектив плюнешь — коллектив утрется, а коллектив на тебя плюнет — ты потонешь! Понял? Здесь, как в армии, понял? Не можешь — научим, не хочешь — заставим! Понял?
     Павел вылез и, опершись на лопату, встал лицом к лицу:
     — А ты был в армии?
     — Нет... В армии был мой двоюродный брат, он мне все объяснил. Он жизнь узнал, понял? Знаешь, какой там главный принцип?
     Павел молчал, “принципами” он был уже сыт.
     — Так знаешь, какой там главный принцип? — Кого дерет чужое горе! Да! Запомни: кого дерет чужое горе! Понял? Ничего, на будущий год и ты поймешь, что к чему. Правда, в дальний отряд тебя теперь уже не возьмут...
     — Нет, не пойму.
     — Что?! Ну и дурак! Дуррак!
     — Послушай, ты!.. — лопата отлетела в сторону.
     Вот он — враг! Сейчас он заплатит за все! И за того... Он видел глаза того парня — наслаждение, с которым тот бил его (за что?), ярость в этих глазах, когда и в карманах ничего не оказалось, кроме ключей... Он бил и бил, точно рассчитывая каждый удар. Собака, злая собака! Много раз ему снился один и тот же сон: колючая проволока; лай собак… И — глаза, эти глаза. И вот теперь настал его час...
     Но у Таллера совсем другой взгляд: он кричит, а сам будто молит о чем-то. Смотрит затравленно, пыжится через силу... Все равно. Сейчас он заплатит за все!
     — Послушай, ты!!
     Но Таллер уже не слушал его — только потянул носом воздух, схватил кирку, прыгнул в траншею и стал чесать по дну — неглубоко, но рысью — весь в экстазе и в пыли... (“Что это с ним?”)
     Из-за стены, словно из-за кулис, вышли бригадир и комиссар отряда; бригадир держал свернутую газетку. Они подошли к траншее: “Вот, это его фотография в местной газете — ударник!” — Комиссар кивнул.
     — Работаешь, Костя?
     — Как видишь! — Таллер перешел на галоп. Но комиссар уже вышел.
     — А ты? — стоишь? — Бригадир многозначительно посмотрел на него, постучал газеткой по ладони. — Ну-ну.
     Он хотел ответить — “Кто же работает в последний день!”, или что-нибудь в этом роде, — но не мог разжать челюсти: боялся, что заплачет. Сила, которая должна была выйти и сокрушить, осталась и сокрушала — внутри.
 

6

     — Пойдем, — сказал Павел, — пойдем!
     Орали колонки. Они протиснулись между танцующих тел — за ворота, во тьму. Лена едва успевала за ним, но он крепко держал ее руку. У ворот он чуть не сбил Веру со Славиком, — Славик даже вроде подмигнул ему. Славик — ну точно бубновый валет из атласной колоды! — обнимал Веру за плечи, тянул нараспев: “Какие волосы! Ах, какие у тебя волосы!”
     Он не хотел, чтобы Лена видела его лицо. Трудно, очень трудно это сказать. Но он решил: теперь или никогда, надо быть мужчиной. От напряжения ему показалось, что говорит будто кто-то другой — его губами, и он повторил: “Пойдем!”
     Ни звука! Вот сейчас она скажет нет — и кончится этот кошмар. Ведь он не любит ее, совсем. Да если бы он любил ее — смог бы он это ей сказать?! А вдруг она так и не ответит ничего — просто пойдет?
     — Куда? — выдохнула наконец Лена.
     В самом деле, куда? Куда идти? И что надо будет делать? Этого он не знал. Но тот, другой, уже подумал за него: “Странный вопрос — куда. Девочку из себя строит!”
     — Тебе видней, — сказал он чужими губами, — ты здесь лучше ориентируешься...
     Лена вырвала руку, прижалась к забору. Тот, другой, полностью подавил его. Теперь ему казалось, что он знает, и всегда знал, куда надо идти и что делать. Ах, да! Кажется, так полагается: она согласится, но не сразу. — “Поломается и ляжет!” — подсказал Другой. Глаза ее поблескивали в темноте — боится? плачет? смеется над ним?
     — Ты сам понимаешь, чего просишь?!
     Но тот, другой, не хотел ничего понимать:
     — Завтра... Завтра мы уезжаем.
     — Пожалуйста, пойдем танцевать!.. — слезы...
     Он чувствовал, что Лена права, — тем больше это бесило его. “Славику можно, а тебе нет?” — не унимался Другой. Он злобно взглянул на нее:
     — Да — или нет?
     — Нет!
     — Тогда... — Ну что “тогда”, ну что?! Да что он может, ничтожный раб, который и вовсе не должен был родиться, которого каждый может послать, даже эта девчонка, моложе его...
     — Тогда — катись!
     Он бежал через лес, плутал в темноте, пока не вышел к реке. Над рекой, мигая бортовыми огнями, бесшумно шел самолет. Где-то вдалеке, за спиной, пели колонки — еле слышно, но слова уже застряли в ушах: “Вот так человек! (пам-пару-па-пам!) сегодня живет! — А завтра заче-ем-то возьмет и умрет! А завтра заче-ем-то возьмет и умрет!..”
 

7

     — Вот моя деревня!..
     — Прощай, мой табор!
     — Вперед и вверх!
     — Девчонок не берем!
     На узкой лестнице с бесконечной чередой пролетов гулко отдавались выкрики, топот ног... Они поднялись на крышу цеха, похожую на взлетную полосу, в первый и последний раз. Предосенний ветер шевелил волосы, воротнички, надувал рукава... Отсюда был виден котлован на месте будущих очистных. И длинные корпуса завода. И кварталы игрушечных домишек. Тайга, сопки, холодное синее небо. Небо и ветер...
     Вчера он заснул в палате — один, больше никого не было: гуляли до утра. Завтрак он проспал. Его разбудил грохочущий бас: “...Да что говорить! Сейчас все говорят! Говорят о воспитании нового человека — строителя коммунизма. Да мы уже воспитали этого человека! (Вот, полюбуйтесь!) Но он ничего не знает! И ничего не хочет знать! Разница всего пять лет! А какая разница!” — Потом чей-то незнакомый (и в то же время удивительно знакомый) голос: “Не обижайте мальца...”
     Завтрак он проспал (да нужен ему этот завтрак!). И не расписался... Бригадир дал ему ведомость: “Ищи себя, деньги получишь в Москве”. По левому краю — список бригады. Последние три фамилии он видел в первый раз... “Что смотришь? Ты себя, себя ищи! Нечего по сторонам смотреть! Эти? (Это были фамилии членов районного штаба.) Они не смогли приехать. Заболели в последний день, не вычеркивать же... А деньги — в фонд отряда. Ну, нашел? Да вот же! Смотри, правая колонка — это итог...”
     Он не хотел верить, хотя и видел четко напечатанные на машинке цифры... Таллер — 540, Женя — 430... Только у Геры чуть меньше, чем у него, — 310. “Вот, значит, как...”
     — Как же так, бригадир, всем поровну ведь обещали?
     — Ну, это кто как работал... Ты ведь знаешь наш принцип: каждому — по его труду. Вот так!
     — Но как это ты мой труд посчитал? Откуда эти цифры?
     — Ах тебе табель показать? Пожалуйста! — бригадир достал из папки два больших листа разлинованной на клетки бумаги: — Пожалуйста, вот июль. А вот август.
     “Июль” был однообразен — ровные ряды часов: будни — 10, суббота — 8, воскресенье — 0. Другое дело “Август”: 6,8,8,6... Почти у всех. Почти... Например, последние три ряда — одни десятки. “Фонд отряда!..”
     — Можешь жаловаться, это твое право. Командир — в кабинете директора.
     Перед обитой черным дерматином дверью собралась толпа. Впускали по одному. Он занял очередь — “Командир во всем разберется! Просто неверно поставили часы!..” И простоял под дверью почти до обеда — ради единственной фразы: “Мы доверяем своим бригадирам”. Командир кисло посмотрел на него, вздохнул и сказал: “Следующий!”
     Так все было предопределено?
     Чужой ветер, чужое небо... Все было предопределено. Вера... Разве не знал он, что никогда не подойдет к ней, никогда не коснется ее? — Знал. Все правильно. Она и должна была достаться какому-нибудь Славику... Разве не знал, что... Лена! Где она теперь? Скоро он будет от нее за четыре тысячи километров. Да он ее не может видеть, видеть не может! Не-на-видит??
     — Мужики! — крикнул Таллер, — “Наконец-то, наконец!..” Ну! Три-четыре!.. — Все грянули хором (он тоже открывал рот):
     — Наконец-то, наконец СэСэО пришел...
     “Капец! Капец! Капец!” — прогремело троекратно.
     — А теперь — попрощаемся!
     “Попрощались уже”, — подумал он вяло. Но Таллер пошел к низкому бортику, к самому краю. Виляя задом, расстегнул брюки, пустил струю. Толкаясь, отпихивая друг друга, все повалили за ним. “Да что же это! Что они делают?!” — Все делали одно и то же: одни с удовольствием, со смаком (как Женя), другие — с краской по лицу (как Гера), третьи — и таких было большинство — совершенно бесстрастно, обыкновенно.
     Он остался посреди крыши — один.
     Его потянуло — туда, к массе, к толпе. Ведь это жутко, когда на такой высоте, один, под ветром... Он протиснулся к краю, стараясь не смотреть вниз, — от высоты и ветра захватило дух... Это будет легко. Рука сама потянулась к пряжке ремня: “А, теперь все равно!..”
     И тут он понял, что не сделает этого. И что настоящий враг его — тот, Другой, которого он открыл в себе. И что есть кто-то Третий в нем, который судит и того, и другого. Но если это так — где же тогда он сам? Странный вопрос! Он далеко-далеко — с Верой. Там, на Млечном Пути. Но почему-то знает, что где-то на Земле, на самом краю крыши, стоит сейчас маленький грустный человечек и шепчет сухими губами: “Прости меня, Лена...”
 

© Анатолий Поляков, 2000