3

“Что я им сделал? ну что?” И Женя почему-то молчал. Ни слова. Хотя не мог он молчать, не мог! За него или против — но сказал бы что-нибудь, обязательно бы сказал. Но — ни звука... Как-то после смены, глядя на ладную его фигуру, на округлые, налитые работой мышцы, на покрытое цементной пылью лицо, Женя тихо пророкотал — почти с нежностью: “Павлик, борец...” А однажды сказал, что таких как он надо уничтожать...

     Август отличался от июля, как зима от лета. И дело было не в погоде: в цеху она всегда одна и та же. Первого августа у бригадира с утра раскалывалась голова: вчера закрывали наряды. Он сжимал ладонями виски, тер глаза, сверху вниз проводил по бледному отекшему лицу, матерился — одними губами.
     — Что он там бормочет, — спрашивал Костя.
     — Я не буду больше пить, буду денежки копить! — шутил Мишка, осклабившись отросшей бородкой, посверкивая щелочками глаз.
     Но бригадиру было не до шуток. Стало ясно, что денежек будет как раз мало, на всех не хватит: в свои двадцать семь перепить прораба ему не удалось. Да и какому студенту это под силу! Одно и то же во всех бригадах — у одних чуть больше, у других чуть меньше. В их бригаде хуже всех. Мужик крепкий попался: подливает и свое гнет. Земляные работы — копейки, бетона мало. Закрыли по рупь двадцать час. Ночные — это с ломами-то! — плюс сорок копеек. А надо еще штаб кормить — и свой, и областной, и черт знает какой. И не за два месяца — за полгода им отвалить, за весь сезон. И больше двух кусков ему, хоть тресни, не взять. А это значит: плакал его “Москвич” горькими слезами... Командир, босс профкома, посмотрел на него как на маленького, спросил, не трудно ли — в бригадирах... С того дня появился в глазах бригадира холодный сухой блеск.
     — И чего вы так волнуетесь, — удивлялся Павел, — ну меньше получим, больше — какая разница! Главное, в бригаде делится всё на всех, никто не в обиде. — Он подстелил рукавицы и сел на опалубку.
     — Всё на всех? — переспросил Женя. — А вот мы у бригадира спросим. Это так, бригадир?
     — В принципе — так, — нехотя согласился тот. — Но зарплата будет зависеть также от качества выполняемых работ. — Вспомнился разговор с командиром. “Норма питания теперь пятьдесят девять копеек в день — не забыть принять на собрании”.
     — Вот! Слышали? А кто это качество будет определять?
     — А качество у нас только отличное! — отчеканил Игорек.
     — Конечно, — поддержал его Павел, — о чем тут говорить!
     — Здесь не все так просто... — Женя встал. — А вот мы щас у народа спросим. Народ! Кому деньги не нужны? — (Бригадир насторожился: разговор принимал нежелательный оборот.) — Ну, что молчите? — (Витя промолчал, как всегда.) — Костя, — ты!
     — Мне? — Костя посмотрел на бригадира. — Лично мне? — Тот еле заметно кивнул. — Лично мне? Нужны.
     — Вот! Мишка!
     — Еще ка-ак! Мы с братом на двоих дом строим. Один шифер...
     — Васька! — (Васька молчал.) — Васька, ну!
     Васька встал, бледный, — как на расстрел, потемнел лицом:
     — Мне... мне маме надо помочь... — Глаза его влажно заблестели. Всем стало неловко... Бригадир облегченно вздохнул.
     — Павлик, а ты, небось, один у мамы с папой? — спросил Женя.
     — Почему, еще Петька есть, он сейчас в лагере.
     — В каком лагере?
     — В пионерском... Какие еще лагеря бывают?
     — Лагеря-то какие бывают?.. В этом году своеобразный юбилей: семьдесят третий — тридцать седьмой. Ты знаешь что-нибудь о тридцать седьмом?
     — А что в тридцать седьмом?
     — Ты о Двадцатом съезде что-нибудь слышал?
     — Последний экзамен — “История КПСС”. Только он не в тридцать седьмом...
     — Правильно. Там речь шла о культе личности.
     — Так то на Двадцать втором...
     — Нет, началось на Двадцатом. Ну, ладно. Ты, кажется, литературой интересуешься. Вот тебе вопрос, из области литературы. Известно тебе такое имя — Солженицын?
     — Нет... А кто это?
     — Писатель, русский писатель.
     — Ну, кто же всех писателей знает!
     — Это не “все”... Хорошо, вопрос попроще: Ахматова.
     — Кто это?
     — Поэт.
     — Может, Ахмадулина?
     — Нет, Ахматова...
     — Странно... Вознесенского — знаю, Евтушенко... А давно она жила?
     — Нет. Она умерла недавно. В шестьдесят шестом.
     — Недавно? Да я тогда в третий класс ходил!
     — А Пастернак?
     — Пастернак? Это уже что-то из области ботаники?

     Что-то было еще... “из области литературы”.
     — Павлик, а кто твой любимый поэт? Маяковский! — точно?
     — Почему?.. Есенин, Блок...
     — Вот как? Не ожидал... А как ты понимаешь социалистический реализм? Реализм ли это на самом деле, а? Ведь есть там такой пунктик: революционный романтизм. Как же это совместить?
     — Как совместить?.. В жизни много всякого... Наверно, и грязи много. А если писатель хочет, чтобы жизнь была хоть чуть-чуть лучше, он — как романтик — немного выдает желаемое за действительное. Чтобы людей, которые всей грязи не знают, воспитать на этом примере. Тогда и жизнь лучше будет... Знаешь, я на охоте никогда не был, но слышал: когда бьют птицу влет, стреляют, как говорят, с упреждением...
     — Значит, ты признаешь, что такой писатель жизнь приукрашивает, да? То есть, попросту говоря, врет! Но где же тут мера? Ведь так недолго и вовсе оторваться от действительности. Какой же это, к чертовой матери, реализм?
     — Мера?.. Так в том и мера, чтобы в птицу попасть: пере-упредишь — промахнешься! Но если прямо целить — тут промахнешься обязательно.
     — Ловко! И на все-то у тебя ответ есть...
     — А вот, по Марксу, бытие определяет сознание, — вдруг заговорил Витя. — Ты что, не согласен?
     — Да, по Марксу! — принял поддержку Женя.
     “Действительно, не мог же Маркс ошибаться! А впрочем...”
     — По Марксу... Ну, это, так сказать, в общем... У меня сознание определяет бытие.

     О чем они только не говорили! Женя как будто всегда старался его на чем-то подловить... Как в детстве: “Ты за кого: за луну или за солнце?” — “За солнце!” — “За пузатого японца!” — “За луну!” — “За Советскую страну!”...
     — Павлик, а почему тебя Павликом назвали? — Женя оперся на лопату и добродушно смотрел из-под козырька каски. — В честь Павла Власова? или в честь пионера-героя?
     — В честь Корчагина, — не сморгнув ответил Павел; очень хотелось, чтобы это была правда.
     — Вот как? И ты действительно веришь, что все блага польются потоком? что к восьмидесятому у нас будет коммунизм?
     — Ну, теперь об этом уже никто не говорит.
     — Но в принципе — да?
     — В принципе — да, — убежденно ответил Павел.
     — И все же, выходит, что нас обманули?
     — Знаешь... У Бальзака есть такой рассказ. Там проводник ведет офицера через пустыню. Они идут долго. И вот, когда офицер уже выбился из сил, проводник говорит: “Мы придем завтра”. И они идут. Но завтра — пустыня. Офицер взбешен. Кончаются запасы воды. Но проводник говорит: “Мы придем завтра”. И так еще две недели — в пустыне! Офицер его чуть не убил. Но они дошли! А теперь скажи, обманул проводник или нет?
     — А идем ли мы на самом деле туда? Ты действительно считаешь, что жить стало лучше, жить стало веселей?
     — Кто это сказал? Что-то знакомое...
     — Вот-вот, у нас всегда спрашивают не “правда ли это?”, а всенепременно — “кто это сказал?” Но я тебя спрашиваю, твое мнение.
     — Веселей? Не знаю... Правда, за анекдоты теперь не сажают. Лучше? Знаешь, когда я родился, мы жили в бараке, в маленькой комнатке — я этого почти не помню. Потом — комната, в общей квартире. Потом — две комнаты, в отдельной, в пятиэтажке. Думаю, это лучше... чем в бараке.
     — Пожалуй. Но так ли живут в передовых странах?!
     — В передовых? Я привык считать нашу страну самой передовой. Но мы столько лет воевали...
     — Старая песня, замнем. Ты мне вот что скажи. Народ пьет. В стране демонстрации, забастовки. Генеральный секретарь — фактически глава государства — вешает себе звезду за звездой! Это тебе — как?!
     — У каждого свои слабости. Ну, любит Леонид Ильич награды — кому это мешает? Да кто об этом потом вспомнит?.. Народ, говоришь? А мы — не народ? У нас — сухой закон. Демонстрации? забастовки? — откуда такие сведения? Я ничего об этом не знаю...
     — Конечно, в газетах об этом не пишут, по радио не говорят.
     — Вот газеты я читать не могу. И радио слушать. Мне “проводники” не нужны. И награды, кстати, тоже! Я буду работать. Мы все будем работать, строить. Да мы и сейчас строим! И мы построим — пусть не сейчас, не скоро... Опять “старая песня”?
     — Хорошо. Но должно же быть еще что-то, кроме работы? Есть же у тебя какие-то материальные потребности — для себя — именно сегодня, сейчас?
     — А ты что, тоже считаешь, что “сердце надо заменить на желудок”? Для себя у меня есть потребность в совершенствовании собственной личности. То есть в уменьшении материальных потребностей.
     — Вон ты куда... Совершенство! Совершенство в том, чтобы опилки жрать! Жаль, пока не научились... Но к этому идет. Да пока существуют такие как ты, у нас никогда не будет подлинной демократии! Но они обречены. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше!
     — По-твоему, у нас нет демократии?
     — О чем ты говоришь! Может, ты и в партию вступишь?
     — А что? и вступлю! Постой... А ты — комсомолец?
     — Комсомолец.
     — С такими взглядами?
     — Ну, иди, стучи!
     — Ну вот и пойду! Обед уже все равно кончился. — Павел отошел, поднял отбойник. Зло, со всей силы нажал — отбойник затарахтел, из штробы полетел щебень. — Вот и буду “стучать”!
 

4

© Анатолий Поляков, 2000