Т Р Е Т И Й    С Е М Е С Т Р

Глава 1

1

“И за что, за что они так со мной! Что я им сделал? ну что?” — свербила, саднила одна и та же мысль, жег его один и тот же вопрос, от которого напрягалась, вдавливалась в матрас спина... Он лежал в темноте, до подбородка натянув тонкое одеяло. Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо — лишь иногда слышалось то легкое посапывание, то скрежет панцирной сетки. Только что здесь, на его месте, лежала чья-то грязная, с потеками глины, телогрейка, а еще раньше — чужой человек. Лица человека он так и не смог разглядеть... Да как же это могло с ним произойти? Ведь все было хорошо, с самого начала все было хорошо!..

     Черное небо вздрагивало и ломалось с раскатистым сухим треском. Отражения скачущих и летящих огней скользили в потоках, что текли под уклон. Павел бежал по воде мимо нечетких, плавившихся витрин, рассекая, распарывая плотную массу дождя. Радость, неудержимая дикая радость обрушивалась на голову и плечи, заливала лицо: сегодня! — он досрочно сдал последний экзамен; сегодня! — ему исполнилось восемнадцать; завтра! — или, вернее, уже сегодня! — он, Павел Виноградов, едет — или, вернее, летит! — в дальний отряд, сводный отряд института... Легко отскочила дубовая дверь метро, замелькали скользкие ступени эскалатора (ковбойка и джинсы прилипли к телу и мешали бежать). Быстрей! — ему удалось проскочить меж сходящихся створок: — Ап! — последний поезд, успел, скоро вставать...
     На плите мама оставила сковородку — что может быть лучше холодной яичницы с ветчиной! Он проглотил все, вылизал дно коркой черного хлеба, стянул с себя мокрую одежду и встал под душ. Потом он лежал и ни о чем не думал, только приятно покалывало в руках и ногах... Часа через два его разбудил отец — в шесть придет такси. Было совсем светло... Собрал рюкзак, оглядел себя в зеркале: новая форма узковата в плечах, пуговицу на груди пришлось расстегнуть...
     Машина шла по набережной, асфальт еще не просох, снова стало накрапывать. Шофер притормозил на красный у моста и включил дворники, казалось, только они и движутся — из стороны в сторону, как два метронома: так... так, так... так... Какой все же удивительный транспорт — такси! Ровно урчит мотор, мягко светят приборы, и видно все вокруг, и — скорость, скорость! И запах — особый, острый, запах свободы и праздника... Когда-то — сто лет назад! — такси у ворот больницы. Солнце растоплено в лужах; снег старый, грязный; старые, чужие стены. Воздух — настоящий, а не спертый больничный, с примесью казенных простыней, хлорки и пищеблока. Такси у ворот, за высокой облупившейся оградой. Он подошел на ослабевших ногах, взялся за невероятную хромированную ручку; сзади — растерянные, счастливые — сели отец и мама. Так сидели они и сейчас...
     Водитель резко рванул с места. Вот они свернули в Зарядье, проехали Кремль. Улица Горького, здесь он был этой ночью, да только ли этой... Москва! Он смотрел на дома, на лоснящийся мокрый асфальт, на редких в это воскресное утро прохожих... Вот он уезжает, улетает отсюда далеко-далеко. Чтобы работать, строить. Чтобы через два месяца вернуться — “обстрелянным”, повзрослевшим, вкусившим от древа жизни... Площадь Маяковского. Белорусский вокзал. “Аэропорт”. У аэровокзала Павел сразу узнал своих — по гитарным аккордам, по зеленой форме с голубой эмблемой на рукавах. Их было много, больше трехсот.
 

2

“Да как же это? со мной?.. Но, пожалуй, я не первый. Не я первый, не я последний. Сначала был Васька, потом Дёма... Нет, наверно, все-таки последний: две недели осталось...”

     — Вставай, растяпа, нас обокрали!
     Павел открыл глаза. В двух шагах, на койке, бородатый детина орал спящему соседу в самое ухо:
     — Васька! Вставай, паршивец!
     Светились никелированные спинки кроватей, по проходу сновали полуодетые парни. Тот, кого назвали Васькой, незрячий, привстал на локтях и замотал головой, отгоняя сон, но веки будто срослись, и он ничего не мог с ними поделать: солнце светило ему в глаза.
     — Васька, сын мой, очнись! — детина уже тряс свою жертву под общий хохот короткими толстыми колбасками. Он был похож на купца или на разбойного попа-расстригу, как их показывают в кино: мясистые щеки на бычьей шее, прикрытой волосами, и грудь, переходящая в округлый живот.
     Вставать не хотелось — на новом месте долго не мог заснуть: разница во времени, да и вспоминалась куриная ножка на игрушечной аэрофлотовской тарелке. Но было вчера что-то еще... очень, очень хорошее...

     Солнце садилось в сопки. Дорога шла по тайге, то поднимаясь, то опускаясь; по сторонам — золотистые сосны, розовые стволы берез; ветер в лицо.
     — Интересно, сколько мы тут загребем? — справа белобрысый, вытянутый по вертикали парень. Сосед его, бритый наголо, протянул нараспев в светлую бородку:
     — Да уж нема-ало, полкуска — не меньше. Да и коэффициент здесь один и две, так что, считай, полкуска — чистыми, это как пить дать!
     — А вы что, сюда “загребать” приехали? — не сдержался Павел. Оба посмотрели на него странно и замолчали.
     Автобус въехал в город, минут пять пылил мимо деревенских по виду домишек с палисадниками и остановился у четырехэтажной, красного кирпича, школы. Школа как школа, только в классах в два ряда — кровати. Внизу столовая: во всю длину — столы, скамейки, на столах дюралевые миски с пшенной кашей...
     Павел забросил рюкзак под свободную койку у окна и вышел. Перед входом — большой барабан, малый, тарелки на блестящих ножках, высокие черные колонки. “Раз, раз, раз...” — отдалось под козырьком; два-три парня настраивали гитары. За установку сел грузный парень, неожиданно легко и быстро прошелся по ней палочками. Но вот — два коротких удара по краю малого барабана — и запели, завибрировали колонки. “Добрый вечер, дорогие друзья! Перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль...” А ноги уже почти отбивали такт...
     На фоне ярко освещенного холла, словно в театре теней, двигались играющие и поющие силуэты: “Легла на песок (пам-пару-па-пам!) от дерева тень! — Она пропаде-от, лишь скроется день! Она пропаде-от, лишь скроется день!” Быстро стемнело, народ на площадке прибывал, плясали в кружок. Его оттеснили за бровку газона. Сколько же их! Чужое все пока, чужое... Только звездное небо над головой — такое как дома. Дома... Свет фонаря пробивает листву; а гитара звенит, невидимая, на другом конце двора — сквозь черные кроны, оранжевые и желтые окна, сквозь влажную мглу омытых дождем тополей... Когда-нибудь, как знать, сможет спеть под гитару и он — и “Девушку с оленьими глазами”, и “Черную розу, эмблему печали”...
     И тут всё для него остановилось, не было ничего — только голос... Оркестр внезапно смолк, а голос все летел в высь, к небу, парил на недосягаемой высоте, где тянулся лентой Млечный Путь, — парил, переворачивался, падал — падал и рассыпался капельками металла, нагнетая и выводя мелодию, которую снова подхватил оркестр...
     Поверх голов он увидел силуэт девушки — волосы по плечам. Пронзительно ясно слетали слова, которых нельзя было понять. Словно пела она о том, чему нет названия на бедном нашем языке...

     Голос все еще звучал будто, и звал назад, в сон... Он видел, как Васька сел на койке, продрал наконец глаза, осознал, что смеются над ним, и из бледного стал пунцовым — до кончика утиного носа. Но солнышко так обливало светом, что его и без того широкий рот растянулся в улыбку...
     — Жизнерадостный кретин, — бросил на ходу кто-то.
 

© Анатолий Поляков, 2000