5
— А! ну давай, давай; просим, просим, —
ответил за всех Евгений Крокодилыч, — то-то я смотрю, “роза ветров”!
Нашли закуток у окна и примостились на рулонах рубероида. Павел отошел
немного, спиной прижался к стене. “И с чего это я? зачем?” — промелькнуло и
погасло: отступать было поздно, поздно было отступать... Он вдохнул — и вылил
в один долгий выдох:
Не знаю я с чего начать, да нет и подходящей темы... Мне просто хочется писать — писать сонеты и поэмы, писать о пламенной любви, о чувствах тех, что крепче стали, что не отдашь — хоть режь, хоть рви... Но нет любви. Да и была ли? И не волнует больше кровь и не тревожит больше нервы та, позапрошлая любовь, та, что была когда-то первой...
Перед ним в темноте только красные огоньки сигарет, его знобило...
— Удивительные стихи, — сказал наконец Евгений Крокодилыч, — удивительные!
Да-с, человек пишет, сам не зная о чем. И так прямо об этом и говорит! В первый
раз слышу такие стихи. Как это там у тебя? — “Мне просто хочется писать”?
Кстати, “писать” хочется или “писать”? — Женя посмотрел прямо ему в глаза:
— Хорошие стихи, мне понравились... Нет, кроме шуток. Сейчас очень мало
искренних людей. Можно сказать, их почти совсем не осталось, — и взгляд его как
бы говорил: а в тебе это есть. Павел почувствовал, что краснеет; ему стало
тепло, только пальцы слегка дрожали.
— Да-с, — продолжал Женя, — раньше, говорят, еще были люди, которые не
боялись отвечать за свои слова. А сейчас...
— И куда ж они делись? — ерничая, перебил Игорек.
— Известно куда... — в тон ему процедил Коленька.
— А действительно, куда? — спросил сам себя Евгений Крокодилыч. — Да что
далеко ходить! Взять хотя бы всех вас. Есть среди вас хоть один, кто не побоялся
бы прямо сказать бабе: “Пойдем!”, а? Что, нет? Я вас спрашиваю! — Бас его гулко
отдавался под сводами цеха...
— Да, были люди в наше время, — прервал наступившее молчание бригадир и
поднялся. — Орлы! Берите инструмент, надо ставить опалубку.
— Концерт окончен! — пошутил Игорек. — Их скульптурная группа зашевелилась
и начала расползаться.
— Постойте, — сказал Костя Таллер, — я тоже хочу прочесть.
Его окружили: “О, еще один! Просим, просим...”
Костя ждал, когда все сядут, — бледное лицо с длинным хрящеватым носом,
светлые, чуть навыкате, глаза, каска сдвинута на затылок, лоб высокий, узкий,
острый подбородок, тонкие губы плотно сжаты — наконец щелевидный рот его
раскрылся:
— Эпиграф, — начал он. — В зале “Серебряной фляги” обезумевший хозяин
таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей
колыхались и плясали на длинном столе, — кадык ходил на тонкой шее, как поршень,
выталкивая слова:
Курок упал, на полке порох вспыхнул, и громыхнул надрывно пистолет: сквозь сизый дым, всклокоченный и рыхлый, с пробитым сердцем уходил поэт... Крутился дым в причудливой спирали, теряя очертанья на лету; и образы бесследно исчезали в небытие, в забвенье, в пустоту...
Костя читал спокойно, без надрыва; голос его — обычно отрывистый, резкий —
звучал тихо и внятно:
И грезил он: в тумане растворяясь, Она плыла – туда, в небытиё... И, от себя все больше удаляясь, он уходил за Ней и звал – Ее... Он уходил... Но тело неподвижно простерлось в чуть дымящейся крови; и чей-то голос, тихо, еле слышно, вдруг произнес: “Он умер от любви!”
Костя посмотрел прямо перед собой, как бы очнувшись:
— Ну как?
— Здорово! — откликнулся Игорек. — Вот бы наше “кафе” назвать “Серебряная
фляга”: звучит!
Костя перевел взгляд на бригадира, длинные ресницы его дрогнули:
— А тебе?
— Не знаю. Наверно, я ничего в этом не понимаю... Вообще-то мне нравится
Пушкин. По крайней мере, просто и ясно.
“Да они же ничего, ничего не поняли!” — Павел не знал, нравятся ему эти
стихи или нет. Но, может быть, Костя — именно тот, кого он так долго ищет? (Эх,
а он-то хорош: “вы что, сюда загребать приехали”!) Жаль, Костя не в их палате...
— Вперед, орлы! — сказал бригадир. — Завтра пойдет бетон.
6
И бетон пошел. МАЗы подъезжали один за другим. Кузов вставал
на дыбы — обрушивалась вязкая серая масса, оседала “слоновья куча”. Они разом
набрасывались, совками раскидывали бетон между досками опалубки: “бери больше —
кидай дальше!” Куда не добросить лопатой — на носилках, заливали ямы, обшитые
досками. До самого дна опускали на шлангах вибраторы, похожие на снаряды.
Работали самозабвенно, без перекуров: бетон застынет! Пот по спине, из-под
каски — прямо в бетон. На веревках по двое тащили виброрейку, тяжелую как рельс;
за ней тянулось ровное зеленоватое стекло будущего пола. А новый МАЗ уже
опрокидывал кузов...
После смены добраться до столовой, восстановить растраченные калории,
повалиться на койку и отключиться до утра, до подъема? — как бы не так! Нет, ты
будешь лихо отплясывать — в переплетении рук и плеч — под неповторимое (всякий
раз) “Попурри на вольные темы” — от сиртаки и чардаша до “Цыпленок жареный”! Ты
будешь орать во всю мощь молодых легких: “Кто хорошо работает — хорошо
отдыхает!” Ведь ты свободен, наконец свободен! Свободен! — будто тебя спустили
с цепи. Свободен! — от забора и до отбоя! Свободен! — и всё по колено, хотя ты и
не нарушил сухой закон.
А кое-кому можно и за забором, и после отбоя... Их было двенадцать, рослых
борцов среднего веса. Тринадцатый — Юра Хачатурян, маленький и верткий
инструктор оперотряда, учил их приемам спецборьбы. Показательные выступления на
стадионе — так и горят глаза у местных мальчишек! Такая работа: дежурство на
танцах, обход территории — профилактика стычек и краж, так говорил Юра. “От
чужих можно уберечься, от своих — никогда! Вы меня поняли? Да? Вы меня правильно
поняли? Да? Нет, да?”
Эти обязанности (привилегии) Павел очень ценил. Но разве можно жалеть о
них, когда бригада выходит в ночную смену?! Четыре прожектора освещают площадку.
Самосвал, урча и приседая, поднимает кузов — течет, искрится бетон. Огромные
тени мечутся по стенам, срастаясь в одну — тень многорукого Шивы... А после
смены — автобус, старинные песни: “Москва златоглавая”, “Я ехала домой” (Женя —
бас, Витя — тенор)... Эх, конфетки-бараночки!
В салоне не зажигали света, снаружи моросил дождь. Дымящиеся, бегущие лучи
фар выхватывали в темноте разбитые колеи, кусты, опоры высоковольтной ЛЭП;
светились вдалеке огни ГЭС, — они пели и чувствовали себя единым целым... А
может, это только казалось?
“Да... две недели. Их надо еще прожить. Как-то надо дожить эти две
недели... Нет! невозможно. Невозможно смотреть в глаза человеку, когда он видит
в тебе вора. Особенно если ты честен! И она тоже завтра все узнает. Конечно.
Конечно, расскажут! А впрочем, ей нет до меня никакого дела. Мы даже не
познакомились по-настоящему. Хорошо, что она не знает меня. Бред!.. Спать,
спать. Завтра суббота, значит, выходить на работу с утра... На работу?! Нет,
невозможно... Спать!” — Но он уже смирился с тем, что заснуть ему не удастся.
Откуда это свалилось на него? С чего все началось? Что он сделал не так?
или чего-то не сделал? Да где же, в чем он ошибся?! Он пытался вспомнить — все,
от начала и до конца. Но вспоминалось почему-то, как они клали бетон. Как дня
через три бетонный пол застывал, становился почти гладким на ощупь... Как они
дробили потом этот пол — долбили штробу под трубы, которые “забыли положить”...
Как с наслаждением падал он на постель и засыпал сразу, мгновенно. Как по утрам
с хрустом распрямлял скрюченные, закостенелые пальцы, будто обхватившие лом,
лопату или ручки носилок...
Коленька ждал его после позднего ужина у дверей палаты. Лучистые Коленькины
глаза светились больше обычного, а уголки губ кривились и подрагивали:
— Погоди, погоди, не ходи туда, туда нельзя, — вполголоса затараторил он, —
там парень приехал, из другого отряда, и в штабе решили его на твое место
положить. Он давно спит уже... А тебе наверх надо, на третий этаж. Там у девочек
свободная коечка есть... — Коленька запнулся и покраснел.
Было три часа ночи. Немыслимо хотелось спать.
— Что за шутки!
— Не веришь — сам посмотри!
Он отстранил цеплявшегося за него Коленьку, открыл дверь и вошел. На его
месте действительно уже лежал кто-то, накрывшись с головой, — был виден только
коротко стриженый затылок. И тут погас свет.
Его место занято, занято место — хоть на пол садись! “Вот и буду здесь
стоять, до утра...” Но делать нечего — он медленно побрел назад, по проходу,
натыкаясь на спинки кроватей.
Оглавление
|