Глава 2

1

     — Мужики, — раздался из темноты чей-то голос, — а Павлик-то — сачок!
     Кто! кто это сказал? Сон сразу сошел на нет: “Да я ему!..” Кому — “ему”? — не видно же ни черта. Да и не докажешь так ничего...
     Что оно, собственно, означает это словцо? 
     “А ты чего не работаешь?” — грубо бросил Костя Таллер. — “Так перекур же”, — виновато заморгал Васька. — “Кто не курит, тот сачкует!” — назидательно изрек Костя. — Всерьез? В шутку? Только перекуров с тех пор для Васьки не было. И он выматывался вдрызг. Как-то, проходя по цеху, Павел увидел его спящим в одном из закутков, на стопке шлакоблоков. Васька спал, подогнув ноги, “ручки под щечку”, причмокивая губами во сне.
     Смеялись над ним, в общем-то, не злобно... Закончили первый прогон пола — Костя сказал, надо “знак качества” поставить; он говорил, есть такой обычай — посадить на жидкий бетон девочку: девчонки визжат, упираются, но их весело тащат и сажают, где-нибудь в уголке, чтобы не портить работу. Павел весь подобрался: Костя не мигая смотрел на Веру.
     Вера положила мастерок и выпрямилась. Сняла рукавицы, поправила шерстяной шарфик и... — Ах, как она посмотрела! — Взгляд Кости скользнул вбок, зацепился за Ваську, тот растерянно заморгал. Секунда — и четверо подхватили его, понесли, враскорячку...
     Васька — сачок! Да нет, конечно. Смеялись над ним... Но — темный огонь в зрачках, когда надрывалось его нескладное тельце. Не оттого ли, перемахнув в развороте, он саданул однажды ломом в сапог...
     Вторым был Дёма. Держался он странно, что и говорить, но работал как мог — с его-то ростом — под трубами, в яме!..
     Слово-пощечина. Слово-плевок в лицо. А значит оно, что делят в бригаде всё на всех — а ты, подлец, сачкуешь, на чужих костях выезжаешь! И вот теперь...
     — Мужики, а Павлик-то — сачок! — это был голос Кости Таллера. И вызов надо было принять.
     — Ты это сам придумал? Или подсказал кто-нибудь?
     — Да это все знают.
     — И что же “все знают”, можно узнать?
     — Да то. Что ты на работе не выкладываешься. — Таллер говорил чуть растягивая слова, спокойно и нагло.
     — Откуда ты это взял?! — “Фактов у него нет, сплошной блеф. Их нет, этих фактов. Потому, что не может быть. Хотя... Неужели все дело в том злосчастном стишке для газеты?!”

     Дёма сидел, положив локти на стол, в узловатых пальцах вертел карандаш.
     — Так, — он постучал карандашом по крышке стола, — какие у нас есть материалы для газеты?
     — Стихи, у меня и у Кости.
     — Так. Начнем, пожалуй... с тебя. Прошу! — Дёма указал на стул по другую сторону стола и взял листок: — Так...

Работа, работа, работа! –
где-то в печенках стучит.
А сердце так жаждет компота
и страстно о каше грустит...

     — Так. Налицо явная нелепость: сердце не может жаждать компота. Это функция желудка. Сердце следует заменить на желудок, — он сделал пометку карандашом. — Желудок так жаждет компота и страстно о каше грустит. Так, это пойдет...
     — Но в этом вся соль, — попытался объяснить Павел.
     — Ирония, — подсказал кто-то.
     — Так. Повторяю: сердце следует заменить на желудок. У тебя, видимо, пока не развито чувство слова, я бы сказал, поэтический слух. Но это поправимо. — Дёма с тоской посмотрел на него. Дёма... Косая, невнятного оттенка челка, небольшой лоб, крупный, несуразный нос, бугристые щеки и подбородок — все в белых головках и черных точках угрей... “Да кто ты, собственно, такой, Дёма? Сам-то ты можешь что-нибудь написать?”
     — И откуда ты все знаешь?! — не выдержал Павел.
     — Что вы едите, что вы такие умные? — опять вставил кто-то.
     — Видишь ли, — Дёма снисходительно улыбнулся, — я являюсь членом лито.
     — Членом чего??
     — Я являюсь членом лито, — с достоинством повторил Дёма, — членом литературного объединения при институтской многотиражной газете. В ней опубликовано несколько моих заметок. И руководитель лито хвалил мои стихи.
     — И этот пишет! Прямо не бригада, а!.. Дай-ка сюда, — листок забрала рука Евгения Крокодилыча. — Продолжим, — он поерзал взглядом по строчкам и торжественно начал читать:

Грохочет в руках пневмомолот,
сейчас я умру, может быть.
А сердце тоскует: я молод!
Я молод, мне хочется жить!
......................................................
Слипается взмыленный волос,
с лопатой немеет рука,
и даже свой собственный голос
доносится издалека...

     — Не вижу никакой иронии, — сказал Евгений Крокодилыч, оглядывая всех. — Написано все как есть. Суровая действительность, да-с. И тот, кто не сидел в яме, не кидал бетон, пусть первым бросит в меня... — нет, вот в него! — камень. Требую оставить все как есть.
     — Так. Вы мне мешаете работать, — нахохлился Дёма, — Отдайте текст!
     — Пожалуйста! — бумажка полетела на стол.
     — Так. Следующий, — он взял у Кости листок, углубился в “текст”, сводя и разводя брови и почесывая карандашом за ухом.
     — М-да... — произнес он наконец, — мм-да! Здесь, по-видимому, нарушена константность экспрессии. Например, не вполне ясно, что означает строка “Я потом что непонятно объясню”, — он почесал за ухом. — Все же необходимо отметить, что это несколько лучше, чем произведение предыдущего автора, хотя первое и ближе нам по теме...
     “Да что ж там написал Костя?!”
     А Женя читал из-за Дёминой спины.
     — Это Окуджава, — сказал он. — “Живописцы, окуните ваши кисти...” Это песня Окуджавы.
     — Костя, как же так? — вскочил Павел. — Скажи, ведь это твои стихи, Костя! (Костя побледнел.) Скажи, это твои стихи?!
     Костя пожал плечами:
     — А я и не говорил, что мои.
     — Так. Мы будем снимать кино, или мы не будем снимать кино? Мы будем делать газету, или мы не будем делать газету? — Дёма постучал карандашом по столу. — Где у нас фотографии?
     — У меня рука болит, — сказал Игорек.
     — Нет фотографий! — жестко ответил Коленька. — Я пленку засветил.

     Пауза затягивалась... “Откуда ты это взял?” — Простой, в сущности, вопрос. Элементарный. — Заранее не подготовился? Или передумал на ходу? Ну что ж, пусть напомнит про стишок!..
     — Так откуда ты это взял? — повторил Павел.
     — Мне сил хватает только до койки после смены доползти, а ты... — бодро начал отвечать Таллер, но снова запнулся.
     — Что? — Что он хочет сказать? Дежурства после отбоя? Так ведь это — дежурства, тут и говорить нечего. Да и врет, врет... Ни разу ведь танцев не пропустил...
     —...А ты можешь еще за всей бригадой лопаты унести!
     Это была правда. Силушка в жилушках играла. Сперва вскидывал на каждое плечо за черенки по три-четыре совка, потом научился — по десять-двенадцать. Ну и пару ломов в придачу... Аттракцион, впервые на манеже! Лопаты унести... Вот тебе раз! Но ведь глупо же!.. Ну и что из того?
     — Не пойму, ты больше меня работаешь, да?
     — Нет, не больше. Но ты знаешь наш принцип? От каждого — по способностям. Вот так-то!
     И это снова была правда. При одинаковом росте, сравнивать их просто смешно. Да и принцип-то ведь — наш! Павел не мог постичь простого, как скоросшиватель, приспособления, с помощью которого множество маленьких правд складывается в одну большую и толстую ложь... Но — ложь, ложь! Что-то захлестнуло, ударило его по горлу.
     — Да ты, ты!.. Знаешь ты кто?! — захрипел он. “Неужели никто, никто ничего не скажет? Неужели никто?!” — Да что же вы все молчите!!
     — Дайте спать! — промычал с другого конца палаты Коленька.
     — Кончай базар! — поддержал его Игорек.

     “И за что, за что, за что они так со мной? Что я им сделал? ну что?” — свербила, саднила, повторялась в разных вариантах одна и та же мысль, возникал и ждал ответа один и тот же вопрос...
 

2

© Анатолий Поляков, 2000