Тогда еще не было слов... Но однажды мир стал цветным – сквозь прозрачно-розовые веки. Радостное умиротворение – лучший из запахов – липа в цвету. Я родился на одной из окраин Москвы в ночь на Ивана Купалу – 7 июля 1955 года.
...С мороза – в теплую, одуряюще-терпкую тьму. Просвет. Близко-близко – чужая женщина – челка, светлые глаза с темными точками. Ей неловко, она не хочет его. Но он так внимательно разглядывает рыжеватые завитки у висков, короткие густые ресницы, что она улыбается, обнажает грудь и привлекает его к себе. А он голоден и находит сосок...
– Мама, было такое?
– Да... Я не могла тебя кормить – мастит... И я отнесла тебя к... Но ты не можешь... Тебе и семи месяцев не было!..
– А почему так горько было, мама?
– Что?.. Она протерла соски одеколоном... на всякий случай. А ты грудь так и не взял... Но ты не можешь этого помнить!
Слова были потом... Они настигали меня, когда я шел куда-нибудь, или перед сном – печальные и непонятные. Но ни запомнить, ни записать их я не мог.
Читать и писать я научился в школе. Сам начал сочинять что-то – о Маме, о Первомае, о Войне, о Семилетке (семилетний план) – предчувствовал, что за это меня похвалят. Этим “переболел” рано. Начал жадно читать – Конан-Дойл, Купер, Дюма, Вальтер Скотт... Потом – отрочество. Друг. Первое чувство. Бальзак, Дю Гар, Пушкин, Лермонтов, Блок, Кедрин, Симонов, Светлов... Но особенно – Есенин. В этом возрасте человек сравнивает свои чувства с чувствами других людей, о которых узнает из книжек. И говорит он поэтому как бы с чужих слов. Своими считаю стихи, написанные после 21 года.
Эту книгу составили стихотворения из трех тетрадей: “Знакомое лицо” (1978-1980), “Черные крылья” (1980-1982) и “Душа” (1982-1986). Вольно или невольно, они несут на себе отпечаток того времени. Ах, что это было за время!.. Не столько я создал эти стихи, сколько они создали меня. Помогали жить. Помогли выжить. Даже когда чувствовал: вот-вот вытошнит – всеми внутренностями...
О существовавших тогда литературных течениях (как и о многом другом) ничего не знал. Свой стиль опознавал на ощупь, на вкус, “методом проб и ошибок”. Вот, коротко, что-то вроде “манифеста” – к чему в итоге пришел:
“Графическая” поэтика – совмещение или наложение планов, последовательно-различных точек зрения в условной плоскости сюжета; отказ от линейной перспективы – как во времени, так и в пространстве, от риторики и формальной логики; сравнение, метафора и т. п. – не главное, не самоцель.
Остальное скажут стихи...
3-4 июля 1990 года Анатолий Поляков
ГРАФИКА
В окне только черное с белым.
Огнями порвана мгла.
Палубой корабельной
улица в снег легла.
В окне только черное с синим.
В сугробах обрубки стволов.
Тлеет прозрачный иней
в свете фонарных голов.
В окне только черное с желтым.
Под фарами на снегу
в ночи тишина распростерта,
застывшая на бегу.
В окне только черное с белым.
Чем жил я, кого любил,
что сделал, чего не сделал,
что проклял и позабыл...
В окне только белое с черным.
Бумага на старом столе
и угли зрачков непокорных
вдруг отразились в стекле.
ЗНАКОМОЕ ЛИЦО
* * *
А. С.
Послушай, давай помолчим, –
Слова нам изменят опять.
Нас двое. Мы были одним,
да вот,
разучились молчать.
* * *
Мчится поезд
на полной скорости.
Мне еще далеко до старости.
Я смотрю на Вас
то ли с горестью,
то ли с горечью,
то ли с радостью...
Ветер трогает локон взвившийся.
...Взгляд случайный,
мною украденный...
В Вас есть что-то
от той,
несбывшейся,
не случившейся
и ненайденной.
Может быть, она ходит по свету,
там, за летами,
там, за веснами...
Я ушел,
Вы достались поезду.
Мчится поезд,
стучит колесами.
* * *
...А детство – близко, на соседней улице,
где старый двор – в смятеньи и бреду,
и тополя приветливо волнуются,
как будто ждали,
знали, что приду.
Приду.
Вернусь.
И двор начнет рассказывать,
как майские жуки над лужами жужжат,
как крыс боялись, по подвалам лазая, –
котенка так хотелось подержать!
Нам так хотелось
поскорее вырасти,
как те дома, что вкруг двора росли.
У деревенек маленьких,
поблизости,
мы рвали одуванчики в пыли.
Войска крапивы
мы сшибали палками,
она в ответ нас жалила до слез...
Но помнится,
что мы все реже плакали.
И не держались за разбитый нос.
Гитары пели нам
о той, одной,
единственной...
И двор, и тополя,
что знали наизусть,
казалось,
излучали свет таинственный
и странную,
неведомую грусть.
И в этом мире –
самом человечьем –
в котором обходились мы без “слов”,
наш путь казался вечным,
самым вечным,
незыблемым,
как дружба и любовь.
...И вот я здесь –
уверенный и взрослый.
Но я почти совсем
не помню ничего.
Как будто знал я одного подростка.
Мы лишь знакомы.
Только и всего.
И тополя нисколько не волнуются,
становится чужим и трезвым день.
И нет следа
той юности на улице,
как нет следа
окрестных деревень.
ОДА СИГАРЕТЕ
Минздрав СССР предупреждает:
курение опасно для Вашего здоровья
Жизнь и юность в нас бурлили,
презирали мы “культурных”,
мы летели по перилам,
на ларьки взлетали урны!
И когда была нам крышей
только ночь перед рассветом,
недостаток сна и пищи
забивала сигарета.
Мы курили не “для вида” –
просто, так мы отмечали
наши первые обиды,
наши первые печали.
Помню небо все в заплатах
на исходе дня и лета.
Ты сказала: “Что ж мне, плакать?..
Лучше дай мне сигарету”.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...А здоровье? – Что здоровье!
Нам твердят неутомимо:
– В молоке оно коровьем
да в лекарствах-витаминах.
И советуют достойно:
– Делай маски-упражненья,
чтобы быть всегда спокойным
(как дебилы от рожденья).
– Занимайтесь хатха-йогой!
И трусцой себе бегите!
Не волнуйтесь, ради бога!
Не дымите, не курите!
Помню небо все в заплатах
на исходе дня и лета.
Ты сказала: “Что ж мне, плакать?..
Лучше дай мне сигарету”.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Редко вместе мы бываем:
“Вечер встречи”, дни рожденья...
Как попали мы – не знаю –
в мир, где зависть, “связи”, деньги...
Курим, спорим мы за стопкой,
обо всем на свете судим:
о гипнозе, гороскопах,
о летающей посуде...
Дым висит – глаза слезятся.
Ощущение утраты.
Вот... распалось наше братство.
Только мы не виноваты.
Годы, месяцы, недели –
будто пепел по паркету.
Что ж мне, плакать? В самом деле!..
Лучше дай мне сигарету.
ДРУГАЯ
Нас полумрак согрел и убаюкал.
Певец охрип и давит напролом.
Твои глаза стеклом изящных кукол
передо мной застыли над столом.
И это ты! Ну что ж, такое счастье...
Остались там, на лучшей из планет
пугливый взгляд, прозрачные запястья
моей любви, которой больше нет.
Официант нам льет по рюмкам водку –
изысканно, совсем не как-нибудь.
Мужчины. Их глаза прямой наводкой
вот-вот изрешетят твое лицо и грудь.
А модный шлягер! – он неописуем.
И в судорогах корчится певец.
– Что так сидеть, пойдем-ка потанцуем, –
ты вяло мне бросаешь наконец.
– Ну что ж, пойдем! – встаю я с легким креном.
И мне ни холодно ни горячо,
когда чужая, пахнущая кремом,
ко мне рука ложится на плечо.
Хрипит певец, в страстях изнемогая,
слепят и дразнят рваные круги.
...Ты не была – она была другая.
И я, наверно, тоже был другим.
ЗНАКОМОЕ ЛИЦО
Такая жизнь... чудес не будет.
Что слезы? – горькая вода.
Снуют вокруг все те же люди.
Но все меняется,
когда
средь ошалевшего народа,
плащей, портфелей, паричков
мелькнет знакомый подбородок,
знакомый взгляд из-под очков.
Не вспомнишь, чем ее обидел,
а скажешь, потеплев душой:
– Как я давно тебя не видел!
Твой сын? уже совсем большой... –
И оживет, что помнил плохо
в скупой обыденности дней,
и вздрогнет целая эпоха
из жизни –
будто не твоей.
Но ты спешишь, такое дело...
“Дела в мозгу переплелись”.
(Так нити держат Гулливера!)
И – взмах...
и – взгляд...
и – разошлись.
КОНЕЦ ФЕВРАЛЯ
Ночь с пунктиром фонарей,
пьяной брагой воздух бродит.
Так цепочкой февралей
незаметно жизнь проходит.
Чья-то песня, чей-то смех
память давнюю разбудят.
Свежий ветер, талый снег.
Что-то будет, что-то будет...
* * *
И день – как во сне,
и долгие ночи – без сна.
В ничтожестве дел
так значителен вес пустяков...
Ломает законы,
диктует законы весна,
и рвутся наружу
упругие строчки стихов.
Потрогайте! – Слышите? –
властно вальсирует пульс.
Березовым соком
по жилам пульсирует вальс.
Пускай упаду –
полечу – пропаду – не вернусь,
мне б очень хотелось,
чтоб он отпечатался в вас.
Так может случиться,
подстреленный, рухну с высот.
Качнутся стволы
в стае солнечных юрких зайчат.
И небо спружинит,
подхватит меня, понесет.
И жизнь прекратится,
а сердце все будет стучать.
1 СЕНТЯБРЯ
Двор школы обнесен забором,
а в остальном все так же, как при нас,
когда еще гремел по коридорам
наш самый шумный, самый лучший класс.
Когда мы и не думали, наверно,
что школа с грустью вспомнится потом.
Когда казалось необыкновенным
той девочки потертое пальто.
Когда еще прямой была дорога
и я летел, как бабочка на свет...
Я постою
и подышу немного
дыханием четырнадцати лет.
ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ
ЗЕРКАЛО
Свет ночника забрызгал стены,
застыл в стакане каплей влаги.
Легли застенчивые тени
на лист нетронутой бумаги.
Он видел мир... Там дивной вязью
цвели желанья в темной гуще,
там проросли взаимосвязи,
сроднив ушедшее с грядущим.
Так трепетно и так фальшиво
там, в глубине, сливаясь вместе,
срослись ветвистые вершины
у лицемерия и чести.
Мир искривлялся понемногу
и все отображал иначе...
Он был то выпукл, то вогнут.
И многослоен. И прозрачен.
...И было тихо. Было слышно
удары сердца – мерно, гулко.
Застыла в кресле неподвижно
его склоненная фигурка.
И постигая суть явлений,
он ощущал, чем каждый движим, -
ту цепь неясных побуждений,
что называем мы престижем.
Он беспристрастен был и даже
себя разоблачил и выдал...
И он не знал, что будет дальше,
и в то же время все предвидел.
И в полутьме над ним светилась
и все яснее намечалась
случайная
Необходимость,
необходимая
Случайность...
ДЕМОН
Осталась лишь легкость паденья.
На лбу – остывающий пот.
Темно. У меня на коленях
урчит вентилятором кот.
Ни страха, ни скуки, ни боли...
Лишь булькает в кране вода.
И я не припомню, давно ли
я умер... и был ли когда.
Ах Жизнь, ты такая простая! –
Осеннее чудо из чуд...
Мне быть муравьем не пристало,
но ангелом быть не хочу.
И пусть та калитка закрылась,
неслышно закрылась за мной, –
огромные черные крылья
растут у меня за спиной.
* * *
На мостовую листья лепятся –
резным шитьем по кушаку.
И осень – старая волшебница –
мне снится женщиной в соку.
Я одарен высокой милостью
губами пить с ее руки.
Она царит и лечит сыростью
все ссадины и синяки.
Гудит, раскачиваясь, колокол.
Троллейбус медленный спешит...
За это липовое золото
отдам последние гроши.
* * *
Над головою времени дождь
бременем быстрых минут.
Если часов ты не подведешь,
они тебя подведут.
Сам себе нелюбим и немил,
в черных осколках витрин
видел: снаружи рушится мир,
а оказалось – внутри.
Тупо на воду смотрел с моста...
Смеялся мгновенье спустя.
Думал, чудак, что внутри пустота,
а оказалось – пустяк.
Самообман-самосуд-самосад...
Путь твой в тумане лежит.
Ты отказался только писать,
а оказалось – жить.
* * *
Ты говоришь... слова, слова.
Ты не моя... и не чужая.
И боль, и стыд уничтожая,
горит сухая трын-трава.
Горит... И этот сладкий чад
развеется
еще не сразу.
И в этот миг пустые фразы
еще таинственно звучат.
* * *
Никаких “потом” уже не будет,
сзади путь обугленный лежит.
Этот странный времени обрубок
почему-то нам принадлежит.
Непонятно мне, чего же ради,
черными глазами осеня,
ты на этом странном маскараде
почему-то выбрала меня.
Не спрошу. И ты мне не ответишь.
Разминемся через полчаса.
...Как отрадно, что на белом свете
все еще бывают чудеса.
* * *
“Мир прекрасен!” –
заучено таблицей умножения,
“Человек – это... гордо!” –
вертится так часто в голове...
Отчего же существуют
само-повешение,
само-сожжение
и само-вскрытие вен?!
Среди утонченных насилий
и милого свинства,
ложной правды и праведной лжи
из всех возможных способов
само-убийства
я выбираю –
жизнь!
Нет! –
это не самый легкий выход.
Тот, кто только дышит, –
еще не живет.
Жизнь – проста.
Как вдох и выдох
после удара в живот.
ДОН КИХОТ – ДУЛЬСИНЕЕ
Пока привал короткий – я пишу.
В предутреннем, еще неверном свете.
Все, что взбредет на ум карандашу.
Все, что потом тебе доставит ветер.
Ты не была среди других имен,
вся жизнь пройдет, пока познаешь – кто ты.
Вот жизнь прошла, – и я переведен
из Дон Жуанов прямо в Дон Кихоты.
Еще никто не знает обо мне.
Проходят дни, в круговороте канув.
И я с годами чувствую больней,
что невелик пока для великанов.
И все равно я лезу на рожон,
преодолев досаду и усталость.
...Но я уже достаточно смешон...
И, стало быть, всего шажок осталось.
НАЧАЛО
Бывает, не бываю здесь по году.
Но как-нибудь, по снегу, по дождю,
под зимний вечер выйду в непогоду
и у метро трамвая подожду.
Как странно знать, что прошлое нетленно
и сквозь метель проглядывает в нас.
...Конец зимы, Прекрасная Елена,
начало жизни, – мой четвертый класс.
Мы – пленники мифического лада...
Тогда в меня вошли через нее
и скрипка Холмса, и корабль Синдбада,
и Ахиллеса крепкое копье.
Все в жизни происходит не случайно.
Слепило солнце, пахло сквозняком...
Мы в заговоре с детством. Это тайна.
Светло, легко... и снег под языком.
Мы шли из школы, валенки промокли.
Уже темнело – нам и дела нет...
Стоит в ушах, как эхо, мамин окрик:
– Ты рано начал шляться, дармоед!
По непонятным звеньям память наша
воссоздает отдельные штрихи...
Был карнавал. Еще была Наташа.
И появились первые стихи.
И мягкий снег светился вполнакала,
и сладко ныло слева, под ребром,
и замер день... А мама мне сказала:
– Пойди-ка, парень, вынеси ведро...
Ах мама, мама... Знала ты едва ли,
как черный креп касается руки,
как на меня глядят из-под вуали
и цепенеют яростно зрачки,
а в полутьме дрожит, горит стеклярус...
Но вот с мороза, скинув пальтецо,
за черной дамой мама появлялась.
И обе, обе – на одно лицо.
Одно лицо... С годами не мелеет
вот этот мир. Он вечно юн и нов.
Я становлюсь спокойней и смелее,
но я давно не вижу детских снов.
Воспоминанья следуют по следу.
И как-нибудь – пускай на час, на миг! –
я в этот вечер все-таки приеду
и подниму повыше воротник.
Пойду пешком, не стану ждать трамвая,
чеканя гривны в снеговой грязи.
Стегнет в лицо, качнется мостовая,
и тень моя за мною заскользит.
ШУТОЧНОЕ
Наш путь в этом мире недолог.
Быть может, спустя много лет
мой череп найдет антрополог,
найдет пожелтевший скелет.
Из этих подробностей стылых
примерный портрет воссоздав,
причислит к породе бескрылых.
Причислит... и будет не прав.
При жизни себя я не выдал:
и в самые ясные дни
никто моих крыльев не видел.
И все-таки были они.
Не прятал я вольные крылья
и с ними повсюду не лез.
И все-таки мне говорили:
– Послушай, спустись же с небес!
– Послушай, сойди же на землю!
– Послушай!.. – Да мне не с руки.
Ведь крови чужой не приемля,
совсем не растил я клыки.
А крылья... а крылья летали,
и в небе оставили след...
Умчался я в дальние дали,
отбросив ненужный скелет.
МАСТЕР
Он весь в работе. Без стыда и фальши
улыбка оживает на холсте.
А взгляд его привычно видит дальше:
сплетенье мышц, сосудов и костей.
И каждый нерв, и даже каждый атом...
Но радость не приходит, как назло.
Он расчленяет образ, как анатом,
и мастерству мешает ремесло.
Потом ему привидится, приснится,
как фон отодвигается во тьму,
и проступают черные глазницы,
и череп улыбается ему.
* * *
Июнь. Что может быть на свете
такого неба голубей!
Играл черемуховый ветер
нечеткой стайкой голубей.
И воздух тек, струился змейкой
от одуванчиков в пыли,
и поцелуи-на-скамейках
за ним струились и текли.
А я смотрел, как вечер млеет,
не помня о добре и зле.
Как небо медленно темнеет
и приближается к земле.
* * *
Темно. Притихшую округу
обходит ночь, как часовой.
И время движется по кругу,
по ходу стрелки часовой.
Я не один, ведь этой ночью
с кончиной суетного дня
миров далеких звездный росчерк
зажегся в небе – для меня.
Ведь в черноте рядов оконных
два-три огня еще горят.
Я не один, ведь эти клены
вот-вот со мной заговорят...
ДУША
* * *
...Мир выворачивался наизнанку,
как шкура, содранная со зверя. А. Н. Толстой. Древний путь
По скупости мильоны слов не трачу
и, замерзая, не тянусь к огню.
Боюсь вспугнуть притихшую удачу
и неудачу тоже не гоню.
А прежний мир, что принимал сигналы
от звезд и одиночества во мгле, –
он вывернут, его осталось мало,
как и всего, что свято на земле.
Но в лопнувшей, изжитой оболочке
рискует кто-то думать и творить,
уже в себе читает эти строчки
и, не родившись, хочет говорить.
* * *
Как всегда, тяжело на подъеме.
Это только привычка – идти.
А за скалами, в рваном проеме,
пролегла середина пути.
И до этой черты, до привала,
до покрытого коркой плато
мне дыханья уже не хватало:
“Сяду здесь, пропаду ни за что”.
Но ничем этой мысли не выдав,
я упрямо карабкался вверх.
Каждый вдох соразмерив и выдох,
не надеясь уже на успех.
“Ничего, ты ведь все же мужчина...
не волнуйся, потом отдохнем...”
И светилась на солнце вершина –
ледяным, несказанным огнем.
ЛЮБИМОЙ
Восьмая весна. Снег никак не растает,
прядет по дорогам кудель.
Ты рядом со мной, наша дочь подрастает.
Все правильно, как у людей.
Работа, семья – семья и работа.
Ритмично вращается вал.
Прости, что я за три последние года
любимой тебя не назвал.
Да что же за годы такие настали!
А прежде был – кум королю.
И мысли летели: да ты ли? да та ли?
А губы шептали: – Люблю!
* * *
Ну конечно, ветер пахнет детством!
Я один стою на сквозняке.
И могу глядеть – не наглядеться,
как буксир проходит по реке,
как за баржей тянется дорожка...
Высоко, почти у ранних звезд,
метропоезд, как сороконожка,
медленно ползет на метромост.
Так стою – и словно ветром сдуло
мусор дрязг и мелочных проблем.
– Память! ты опять меня кольнула
огненным зигзагом буквы “М”.
И пока еще не отдышался,
в ста шагах от речки в стороне,
в лунном ореоле показался
дом знакомый – девочка в окне.
Вот она – уже стоит у пирса.
Только взгляд осмелился поднять.
И в перила черные вцепился,
так и не посмев ее обнять.
Вот их двое – девочка и мальчик.
С ними ветер. Кончился апрель.
И увозит их речной трамвайчик
далеко... за тридевять земель.
ПЕЙЗАЖ
Налево – завод термоплит,
Направо – кафе Интуриста.
За ним первозданно и чисто
высокая церковь стоит.
Теперь только ветви хранят
остатки осеннего пира.
И детские наши рапиры
в приделах ее не звенят.
И темный кармин кирпичей
не виден под свежей побелкой.
Ступени сияют отделкой,
и крест золотится – ничей.
А там, под холмами, внизу
игрушкой скользит пароходик.
Мой взгляд ничего не находит,
я молча травинку грызу.
ДУША
1
...И когда нестерпимую тайну
скрывали вечерние шторы,
тополя холодели
в серебряном свете луны,
губы имя шептали,
на шпагах клялись мушкетеры, –
жил-был мальчик.
Он видел счастливые сны.
Он любил.
Он верил себе... и не верил,
ревновал и творил,
и взрослым грубил сгоряча...
– Что такое душа? –
Он замер у запертой двери
и целуя замок,
пожелал безрассудно ключа.
2
Льется матовый свет
из бессонно горящих окошек.
Я живу не тужу, –
то паяльник, то скальпель в руке.
Осциллограф чиню,
допоздна препарирую кошек
и читаю взахлеб
статьи на чужом языке.
Дни за днями бегут,
неделя идет за неделей,
по нечетким путям
годы цепью вагонов ползут...
Но бывает, что миг
озарится счастливой идеей –
это плата за все.
И надежда.
И новый маршрут.
3
Где ты бродишь теперь,
долговязый восторженный мальчик?
Мы с тобой разминулись.
Лет десять, наверно, назад.
Может, там, на холме,
где высокая церковь маячит.
Может, там, под холмом,
где стеной новостройки стоят.
Ты подолгу смотрел,
как стрекозы висят над затоном
(“Вот поймать бы одну!” –
чего бы ни отдал за то)...
Нет в помине стрекоз –
все одето “стеклом и бетоном”.
Да и мало кто помнит,
что был здесь когда-то затон.
4
Отцвела бузина,
вновь раскрылись стручки у акаций.
Это все не твое,
это отдано в долгий залог.
Сколько опытов, формул,
параметров, классификаций!
Вот и ключ самодельный
как будто бы входит в замок.
А гармонии нет –
приоткрыта лишь крышка рояля, –
может, не было вовсе,
а может, сквозь щели ушла...
Вместо дивных сонат –
рычажки, молоточки, педали...
Да и сам посуди,
ну какая у кошки душа?
* * *
Нет слов. Есть только я и ты.
Сырые, ржавые кусты
туман качает.
Есть запах моря и хвои,
и плечи легкие твои,
и крики чаек.
Пока не кончился песок,
легки шаги, полет высок.
Как в танце...
Течет мелодия в груди:
“Уйди! – Останься! – Нет, уйди!..
Уйди! – Останься!”
* * *
Может быть, это все повторится,
словно фильм, позабытый давно:
твои разные, разные лица
незаметно сольются в одно.
И в мистерии той грандиозной,
отметая параболы схем,
ты мне скажешь с улыбкой серьезной,
что нигде, никогда и ни с кем.
И осыпется абракадабра!
И вся жизнь без тебя на Земле
безобразной гримасой кадавра
понемногу потонет во мгле.
* * *
Перед правдой я благоговею,
но милее вымысел и ложь...
Никогда не будешь ты моею
и меня своим не назовешь.
Только знаю: есть страна на свете.
Там, среди обычной суеты,
светит солнце, и играют дети –
наши дети, добрые как ты.
Там – совсем обычные заботы,
та же смена весен, лет и зим...
Мы приходим вечером с работы
и в глаза любимые глядим.
А потом, когда погаснет вечер,
мы одни с тобой – рука в руке.
До утра – и волосы, и плечи,
и твое дыханье на щеке.
Пусть приходит медленная старость –
в той стране она и не страшна...
...Ничего от счастья не осталось.
Только та далекая страна.
* * *
Сегодня слишком жарко для стихов.
Текут лениво медленные мысли.
Течет река меж сонных берегов,
и облака над городом зависли.
И потому – о главном я молчу,
чтоб не смутить гармонию в природе.
Я благодарен знойному лучу,
ведь скоро осень, август на исходе.
Ведь скоро осень... Я не прячусь в тень,
смотрю на небо, где седые клочья...
Я сберегу тепло на черный день –
на черный день –
с холодной черной ночью.
* * *
Дождь сечет – без конца и без жалости,
встал стеной – хоть косою коси.
Разбежались цвета побежалости
по окалине черных осин.
Сухостой и малинник прогоркли,
и осока прибита дождем.
И рябина горит на пригорке,
обжигая холодным огнем.
На просеке, лицом к непогоде
я стою в опустевшем лесу.
Все созвучно в душе и в природе.
Исцеляющий дождь – по лицу.
* * *
Там – лопухи по оврагу...
Выше, где старый погост,
встали высокие травы –
в мой человеческий рост.
Тихо. Лишь ветер неловко
влажной листвой шелестит.
Легкая божья коровка
в белое небо летит.
ОТВЕТ
Как ты живешь? И как ты можешь жить! Из письма
Ты хочешь знать, как я теперь живу? –
Почти как прежде – с Катенькой и Таней.
Не вижу больше снов, а наяву –
таинственных, нечетких очертаний.
Нечеткости не допускает быт.
Все четче, обозримей перемены.
Мне тридцать лет. И мне уже не быть
ни мушкетером и ни суперменом.
А в юности так шла к моим усам
моя – воображаемая – шпага,
и наполняли ветром паруса
Любовь, Надежда, Вера и Отвага.
И за окном – с пунктиром фонарей,
изысканный, почти как настоящий,
знакомый мне до кончиков ветвей, –
вставал пейзаж, размытый и манящий.
А что по эту сторону окна? –
Скупые повседневности приметы.
Казалось бы, невинные предметы...
И все-таки судьба предрешена.
Сказала б ты, копился в ране гной,
и запах тленья отравлял округу...
Все было проще: жили муж с женой,
почти совсем ненужные друг другу.
Лишь по привычке. Но... пришла весна,
за нею – радость, новая, сквозная...
Мне показалось, я тебя узнал.
И мне казалось: ты меня узнала!
И, разомлев от неги и тепла,
я стал податлив, вроде пластилина.
Она понять все это не смогла,
и радости моей не разделила.
Зацокал мир лошадкой заводной...
И, утомленная запретной жаркой лаской,
шептала ты: “Мой милый, мой родной,
какое счастье быть тебе подвластной!”
...Она молчала. Был я как в бреду:
“– Скажи, что любишь! – все начнем сначала.
Скажи, что любишь, – или я уйду!
Скажи, что любишь...” А она – молчала.
Прислушиваясь к шороху шагов,
она глаза исплакала за лето.
(Десятка три сомнительных стишков –
неужто плата равная за это?!)
Я шел к тебе, не думая о ней
(“беру свое, чужого мне не надо!”).
И память тех, недолгих наших дней –
за все обиды прошлого награда.
Но ты меня на слове не лови, –
как ни крути, нам не уйти от фальши...
Не захотел я краденой любви.
Верней... не смог бы... красть ее и дальше.
Вернулся я. Она открыла дверь.
Не целовала, не гнала с порога...
Суди сама, как я живу теперь.
Суди меня, как только можешь строго.
Я делаю зарядку по утрам
(стараюсь быть похожим на мужчину),
соседке я сменил на кухне кран
и починил стиральную машину.
Но я собою не был так давно
и так тревожно вглядываюсь в лица,
что представляю слабое звено
для тех, кто жаждет в очередь внедриться.
Мне эта роль подходит не вполне...
Но в этом-то и счастье, может статься,
что люди обращаются ко мне,
собаки льнут, и кошки не боятся.
И я грущу все реже с каждым днем
о той поре, когда рыдала лира,
иной словарь: семья, работа, дом –
работа, дом, семья, ремонт, квартира...
Ну что ж... Я принимаю жизнь такой.
Пусть не сбылось – я кое-что наметил.
Не стал ценить я более покой.
Но разлюбил бросать слова на ветер.
НОЯБРЬ
Не сетуй все ночи подряд
на трезвую грусть в ноябре.
Красиво деревья стоят
в дешевом своем серебре.
Ноябрь, беззубо смеясь,
лукавую тайну открыл,
что грязь – это все-таки грязь,
а снег ее только прикрыл.
И ты не поверить бы рад,
да опыт поверить велит...
И волен ты сам выбирать,
но выбор не так уж велик.
А выбор похож на игру,
в которой успех или честь.
В итоге: не так уж и глуп, –
и все же глупее, чем есть.
Ноябрь безжалостно мудр.
А ты ни в кого не влюблен.
Повсюду блестит перламутр.
А в небе висит Скорпион.
И все же есть смысл иной:
Тугую поземку развей! –
Недаром сейчас за спиной
так весело скрипнула дверь.
А снег – это все-таки снег,
и лед – это все-таки лед:
по белой дорожке – разбег,
по черной дорожке – полет!..
КАРТИНА
Картины. Выставка-продажа.
“Кувшины”, “яблоки” и “розы”.
“Цветы”. Туманные пейзажи
(и чем туманней, тем дороже).
Прописаны до миллиметра
и лаком глянцевым покрыты
ликообразные портреты
и натюрморты в стиле ретро.
Смотрю на “яблоки” и “груши”,
на живописные полотна,
где венценосный храм-игрушка,
где площадь – с птичьего полета,
где романтические сцены,
где позолоченные рамы
(хотя, конечно, эти цены
мне далеко не по карману)...
Но вижу дальше, сквозь витрину,
где с неба сумерки струятся,
Неповторимую Картину...
