|
Она мчалась на черной «Ласточке», и встречный ветер трепал короткие темные пряди.
Она мчалась на черной «Ласточке», и я не мог догнать ее на своем трехколесном.
Ее не могли догнать и большие мальчишки. «Эй, пацан!» – кричали они, даже не представляя, что девчонка может быть в брюках.
Она мчалась на черной «Ласточке», где расступался лес, алел по обочинам шиповник, а над головой проносились, потрескивая, голубые «пираты» – цвета
электрик, как говорила ее бабушка.
(Поймать «пирата» – об этом можно было только мечтать!)
Я помню запах керосинки… и отвратительный запах духов – от ее коллекции жуков и бабочек, в коробке
из–под
сливочной помадки.
Я помню марлевую занавеску на черных лентах…
В то время я сделал из орешника лук и стрелы. И корону – из двухцветной бумаги, пурпурной и желтой.
– Это будет шлейф, – сказала она, – а ты будешь принцем. – Но «шлейф» был слишком длинным, а ткань слишком нежной…
Я помню дыру в заборе и как за сараем она срывала ягоды черной малины – одну себе, другую мне…
Она дергала молодую морковку, терла о бежевые техасы. И я помню, как хрустит песок на зубах.
Она учила меня мыть руки после поганок и мухоморов – три раза с мылом и семь раз без мыла.
И стрелять зеленой бузиной из трубки.
А однажды она открыла пузырек с йодом и приложила резиновую пробку к руке – сначала к своей, потом к моей: «Не бойся, это не больно!» Осталось колечко. Вот здесь, пониже запястья.
А потом она устроила праздник! Атласную ленту «пиратского» цвета скрепляла на лбу брошь с вороньим пером. Из гостей я знал только Сережу – играли иногда в солдатики на веранде.
Она была та и не та. Каре темных волос, черный бархат костюма. Жабо и манжеты. И глаза – цвета маренго.
Королева бала? – да что там, царица мира! И все это время мы были вместе! Лук через плечо, я стоял и не дышал – впитывал солнце.
– А ты будешь принцем, – сказала она, – сейчас я принесу шлейф.
– Нет, – сказал я, – только без шлейфа!
– Ах так!.. – она смерила меня взглядом, – тогда ты будешь… Ты будешь индейцем! А принцем будет вот он, отдай корону!
Отдать корону? – да она шутит! И зачем этот хвост из ярких полос бумаги?
Сережа смотрел на нее ясным голубым взором, и корона удивительно шла к его светлым кудрям.
(«Вот только нет у него на руке кружочка!»)
А мне хотелось незаметно свернуть «хвост», чтобы вышел он покороче… покороче… покороче…
– Так, а ты что делаешь?! Отдай лук и стрелы.
И прицепи хвост, вот так!
«Как! Так просто?..» – защипало в носу, все заколыхалось в солнечных бликах:
– Но у индейцев не бывает хвостов! А лук и стрелы бывают!
– Я лучше знаю: лук и стрелы бывают у принца.
– Тогда… пусть и шлейф наденет!
– Ну, – что–то мелькнуло в ее глазах и погасло, – это
не обязательно!
Нет, я не заплакал, ведь мужчины не плачут. Просто в глаза брызнуло что–то и заслонило свет. И я долго бежал, чтобы никто этого не увидел.
…Я охотился в лесу – один, мои стрелы взлетали выше старого дуба. Я сражался с крапивой, ядовитым борщевиком и другими, неизвестными мне, великанами. Часами бродил по аллеям лип, по душистым, гудящим в полдень полянам. Ловил жирных зеленых кузнечиков с саблей на брюшке и разноцветных стрекоз. Пока не пропали комары и трава по вечерам не стала покрываться туманом… Но руку старался не мыть, даже после поганок.
Однажды я узнал, что завтра придет машина. Потому, что кончилось лето…
– Я рада, что ты пришел, – сказала она тихо. И показала свою коллекцию, с огромным «пиратом» посередине.
– Вот, – я протянул руку, – почти не видно.
Она молча достала пузырек и приложила пробку к руке – сначала к моей, потом к своей. И глаза у нее были мертвые, как у «пирата».
Столько лет прошло, но и теперь… Иногда мне кажется, что вот–вот выпорхнет из–за поворота черная «Ласточка» и проступит рыжее колечко на моей, давно
не детской уже, руке.
|
